Нет ничего интереснее, чем жизнь
Кредо Анны Сафоновой – открывать для себя мир и людей
С ней мы знакомы (надо же!) вот уже около двух десятков лет. Кажется, с самого начала у нее был свой путь, свой образ мыслей, такая некрикливая самостийность. И хотя никогда нельзя заранее сказать, во что выльется такой путь, но с литературой все было уже очень серьезно.
Сегодня Анна Сафонова – член Союза писателей России, получивший признание читателей и коллег, литературный редактор с многолетним стажем. А в разговоре – по-прежнему доверительна и искренна.
– Случайно ли у человека появляется интерес к литературе, желание стать писателем?
– Мне в детстве часто приходилось оставаться дома одной, а поскольку дома много книг, как ручку-то к книжной полке не протянуть?
Кроме того, я очень рано встретилась с писателями в своей жизни, лет в шесть или семь. Тогда на Сахалине проходили Дни культуры союзных республик, и мама, работник культуры, сопровождала делегацию из Казахстана. А я ездила с ними и как-то прикипела к руководителю делегации Дулату Исабекову.
Он и говорит: «Ты кем будешь?» – «Писателем». – «Ну, раз так, то давай будем читать», – и купил мне вот такую стопку всяких книг...
Потом мы еще ездили частным образом в Казахстан, Киргизию, Узбекистан – такой удивительный мир! Все детство я занималась освоением этих «станов», это было безумно интересно. Сумасшедшие краски – природные, краски людей, фантастические впечатления.
Мне кажется, что даже не история, а литература – главный источник знания о мире, о человеке. Именно художественная литература. Когда писатель пытается
что-то придумать, он осмысливает повседневность, и это самая быстрая реакция на сегодняшний день. Если хочешь узнать современность определенного периода, открой книгу.
– А что приходит раньше: поэзия или проза?
– У меня – все одновременно. Проза вообще легко дается. Хотя начала с рифмы, «палка-галка»... И мне понравилось играть словами. Вот так, от Незнайки до Бродского, и все говорят о том же.
Бродский говорил: «Моя муза – это русский язык». То есть в этой игре вся эстетика слова, и игра слова ведет за собой все остальное. Мне это интересно делать, и неважно, как это получается, в столбик, в строчку. Этот звук, это созвучие, оно за собой ведет. Сначала появляется музыка, мелодия, а потом уже на нее нанизываются слова.
Слова могут нанизываться до бесконечности. Можно лет через 10 спокойно переписать давнее стихотворение – не потому, что хочется исправлять себя, а потому, что услышишь то, чего не слышала раньше, не хватало опыта или даже иногда словарного запаса.
– Памятны ли первые публикации?
– Лет в 17, в «Молодой гвардии». Для меня это, конечно, была безумная радость. Но первый профессиональный разбор случился года через два, когда я пришла в литературное объединение «Лира», и вот это было гораздо интереснее. Я вдруг поняла, что, оказывается, этим надо заниматься – не просто написал и понес в редакцию.
«Лира» существует вот уже почти 20 лет, и до сих пор я из нее никак выйти не могу (смеется). В профессиональном разборе есть какая-то соль, надо посидеть и послушать. Наличие редактора очень многое дает автору. Многие вещи, которых ты не видишь потому, что глаз замыливается, вдруг высвечиваются, и ты идешь доделывать недостатки.
– Критику не все авторы принимают благожелательно...
– Есть разница: разбор и критика. По сути дела, я тоже критик, пишу обзоры, статьи. Но критик неправильный: пишу только о том, что понравилось. Эта позиция давно созрела – если вещи не интересны, не любопытны, то не стоит к ним привлекать внимание вовсе. Нет большего наказания, чем молчание.
Но критики как таковой на Сахалине нет, и в мой адрес критических статей не было. А профессиональный разбор как раз у меня есть, это то, что нужно выслушать, принять к сведению. Воспользоваться советами или, может быть, не воспользоваться.
– Чьи советы наиболее ценны?
– У нас замечательная писательская организация, где никто никого не клюет, все друг другу рады. Что на самом деле не очень характерно со времен давних. Мы заинтересованы друг в друге, многих я знаю как редактор, знаю их тексты, и мне интересно с ними работать. Ты не просто читаешь чужой текст, но обдумываешь, и по мере чтения вместе с автором решаешь вопросы, набираешься опыта – жизненного, человеческого.
Нас всего 14 профессиональных писателей на Сахалине, и со многими мы дружны. Когда читаю книги Семенчика, Левитес, Тарасова, Яна и других, мне есть над чем подумать и поработать самой.
И когда читают мои произведения, я тоже получаю вопросы, на которые пытаюсь ответить. Это не критика, это разговор «за жизнь». А я не знаю ничего интереснее человеческой жизни. Все такие разные, и каждая история – это своеобразный эпос, каждый человек – это ходячая машина времени. Просто выслушай, и откроются фантастические подробности.
– Здесь нельзя не вставить пару хвалебных слов о супруге, поэте Николае Тарасове...
– Встреча с ним настолько изменила мою жизнь!.. (Смеется.) Сначала литературную жизнь. Я увидела живой, ясный ум, великолепное чувство юмора, мне просто понравилось общаться с этим человеком. А потом и всю жизнь: я вышла за него замуж.
И нам до сих пор есть о чем разговаривать. Мы можем и помолчать в принципе, но жизнь и состоит, наверное, из этих маленьких радостей. Когда на кухне садишься пить чай – и вот беседы. Вечер без беседы – это пропавший вечер. А как иначе?
В литературе Николай Антонинович дал мне, в частности, такую хорошую идею, как обретение адресата. То есть вылезти из своих «агу, ага» на определенный уровень, чтобы быть интересной, скажем, Ахматовой, Мандельштаму. Для этого надо учиться, расширять кругозор, стремиться вверх, добираться. И вот такая ситуация из области фантастики: встречаемся мы с Ахматовой, и нам есть о чем поговорить.
– Нужно ли писателю высшее образование?
– Я закончила славянское отделение Института филологии СахГУ, и позже поняла, что это самый правильный факультет в мире. Раньше иронизировали, что мы – «специалисты очень широкого профиля». На самом деле этот профиль очень помог в жизни, потому что грамотная, правильная речь, способность мыслить, анализировать – все это на самом деле очень востребовано. Не стоит недооценивать филологический факультет, он дает очень разнообразное образование.
Что еще дает филология – это своеобразное предчувствие людей, умение общаться. Это очень важно. И чуткость к слову, которая мне очень помогает.
– Напоследок про творческие планы...
– Да откуда я знаю! (Смеется.) Есть у меня куча черновиков, есть относительно готовые вещи, но когда я их закончу – неизвестно.
Сейчас я в силу своей основной работы загружена чужими рукописями. Но точно знаю, что «когда потребует поэта к священной жертве Аполлон» – все будет хорошо. Все напишется, и книжка выйдет непременно. Я это чувствую на физиологическом уровне. Оно так есть.
Поэтому планы у меня такие: жить, радоваться. Я не знаю ничего интереснее, чем сам этот процесс проживания собственной жизни. А если захочется на что-то откликнуться, понадоблюсь я еще кому-то, чтобы что-то сказать, – да и слава богу, значит, будут книги.
Экспресс-опрос
Закончите фразу
– Мое жизненное кредо... Любовь!
– Если бы я могла отправиться куда угодно, это был бы... Таиланд.
– Чтобы быть хорошим писателем, нужно... Много читать.
– Больше всего я люблю... Жизнь.
– Больше всего я не люблю... Вранье.
– Я считаю, что добилась успеха благодаря... Хорошим людям.
– Нужно читать книги, которые... Тебя согревают!
Беседовал Александр Губер
Фото из архива Анны Сафоновой
Анна Сафонова – член Союза писателей России, поэт, прозаик, критик. Главный редактор издательства ИРОСО (Южно-Сахалинск). Член редколлегии литературного журнала «День и Ночь» (Красноярск). Публиковалась в журналах «День и Ночь», «Знамя», «Дальний Восток» и других. Автор книг «Голоса» (2000), «Прощеное воскресенье» (2002), «Тихие песни» 2006), «Здравствуйте, Счастье» (2009), «Веселый ангел» (2010).
***
Мама в лодочку села, и лодка её поплыла.
И не слышно ни всплеска – лишь тень скользит от весла.
Молчалива вода – пусть синицы спокойно уснут.
Только лист кружевной потревожит октябрьский пруд.
Нынче холодно, мама, хоть жарко рябина горит.
И из рощицы ветер… Студёно… Смотри – просквозит.
Дотлевает заря… Как не хочется нынче огня.
Сотворю себе лодку из древа прошедшего дня
И тебя догоню. В сердце слышится твой голосок.
Словно по небу мчусь. Как же воздух прозрачно высок!
Сердоликовый, лунный – я все принимаю края.
Мама песню поёт... И послушна ей лодка моя.
* * *
За три моря и три океана
Убежал рассвет – не вернуть…
Разбудил благородные страны –
На восток нам пора взглянуть.
От Каабы до Мачу-Пикчу
Распогодилось. Грянул свет.
Жадно тянут к себе добычу
Прорицатели войн и бед!
Каждый верит – его чавыча! –
Лишь пятнистый мелькнёт плавник…
И рассвет, глупой мордой тычась,
Из бугристой волны возник.
Каждый – рабскую славит долю,
Сочиняет свой рунный ход.
Рыба выбросилась на волю –
Только след по воде идёт.
* * *
И жила, как хотела,
А вернее – могла.
И хорошее тело
Я себе сберегла.
Догнала и поймала
Летний мячик тепла
Сколько дров наломала!..
Все их в печке сожгла.
Холод первой позёмки…
Льдинок стылая медь
Среди заводей ломких
Не даёт замереть.
Всё трескуче и зыбко
На пролётных ветрах…
Догорает улыбка
В кучевых облаках.
* * *
Посмотри на меня и утешься –
Всё ветшает… Быльём порастёт.
Но вот чья-то ликует скворешня,
И гнездо опять горлинка вьёт.
От размаха ли крыльев зависит,
Принимать этот мир или нет?
То ль на месте топтаться, то ль в выси
Забираться, где царствует свет.
Или в муках опять нарождаться,
Круг за кругом науку зубрить:
То ль звездой по вселенной скитаться,
То ли рыбой её переплыть…
Потонуть в океане сансары,
Лечь на дно в немигающий свет…
Старый мир… Да и мы с тобой – стары.
Вьём гнездо: исполняем обет.
* * *
Половицы скрипят…
Тоскуют? Или радуются теплу?
Я заслушалась, как воркуют
Звёзды в дальнем своём углу.
Друг на друга глядят без страха,
Отражаясь в земном окне.
Горячи, как моя рубаха,
Раскалившаяся во сне.
Что им ночь и свистящий холод,
Обрывающий провода,
Когда месяц прозрачно молод
И, как прежде, любовь молода?
Оступлюсь. Половица скрипнет.
Задрожит, упадёт звезда
Прямо в клюв ненасытной выпи –
Будто не было никогда…
Дерево
Дерево спилили… Надо же, и до этого добрались. Ходили мимо взад-вперед, пообтерлись, попривыкли. А сегодня в окно глянула – нет никто. Как будто и не было. Ну додумались же – спилить дерево в декабре месяце! Стоишь себе в тепле, а пеньку-то холодно, он-то, чай, не помер еще. Колышутся ещё глубинные соки в нем. А как же – известное дело, дерево не верхушкой живет, а самым что ни на есть корнем. Да только жизнь теперь эта кончилась, потухла.
Летом, бывало, выглянешь с балкона, а там!.. Воробушек – чик-чирик! Перекатывается с ветки на ветку, перышки чистит, головкой во все стороны крутит. Чик-чирик, чик-чирик – с семи утра, а то и раньше! У них, у воробьев-то, день рано начинается: покуда воронье спит, выглянут из невесть где схороненных от всякого глаза гнездышек, подставятся под солнышко, греются. Чирикают, но не звонко, а так, шепотом, чтобы голубей под балконом не разбудить. Те ж тоже, супостаты, добра от них не жди, враз шею намылят. Вот и перешептываются. А как начирикаются, так семечку какую ухватят, благо – дерево, мать кормящая. Мы по воробьям летом время определяли. Проснешься – солнце утреннее в окно лезет, спать не дает. А дерево-то и заслонит. Воробушки о своем, а мы с Колькой о своем щебечем. Так и пролежишь часов до десяти, если выходной. А нет, на работу поднимут лучше всякого будильника.
Вороны под окнами редко сиживали, чем-то им не приглянулся наш недоопознанный друг.
Помню, долго мы пытались выяснить, что это за дерево такое, пока в один прекрасный день приятель наш, геолог, не просветил:
– Ясень, – говорит, – это. Маньчжурский ясень. Редкий гость.
Мы с той поры еще больше наше дерево зауважали. Надо ж, забросила судьба такого красавца в нашенские-то края. Почитай, еще со времен японцев стоит. Тогда домики маленькие были, деревянные. На фотографиях посмотришь – черные! Прячутся за спинами молоденьких саженцев. Кто ж знал, что маньчжурцы-то? С той поры их мало осталось – всего-то штуки три. А наш – особенный: высокий, стройный, крона как шатер. Ну, бывало, стучал в окно, бился даже. Так это ж в холод, мороз лютый, в пургу да в дождь. В такую погоду на улице кому хорошо? Вот и он бился, стучал – в дом просился, обсохнуть, согреться. Он же ведь, как человек, все чувствует, листьями шевелит, бормочет на своем ясеневом языке чего-то. Рассуждает. Попробуй, не пусти такого. Мы уж перед ним извинялись, прощения просили, мол, прости, брат, а конура наша не в твой рост. Жалели его, аж сердце щемило. А как же, друг ведь. Ветки ему однако поспиливали. Те, которыми жестянку с крыши поднимал. От ветра, конечно, не со зла же. А так ничего, мирный был.
Зимой, в феврале, что ли, синицы на нем тенькали. Мы им кормушечку сладили, на балконе подвесили. Думали, воробьиная кормушка-то будет. Да те обленились вовсе, или перепугались, в кормушку лезть не хотят. А синички ничего – нырь-нырь. Пшено смерзнется, мы его водичкой размочим, жуют. Клювики длинненькие, они ими – тюк-тюк – и натюкают завтрак по крупинке. Дружные такие были, все парочками прилетали. Одна на дереве сидит, головкой туда-сюда крутит и тенькает, мол, нет никого, ешь давай! А вторая – в кормушке наяривает. Потом меняются – тюк-тюк, тень-тень. По три раза на дню такая история повторялась. Заглядишься на них, залюбуешься!
Воробьи, те больше по семечкам. Всю зиму клевали – вот кладовая так кладовая для ясельной группы. Голубям да воронам что с нее проку. А тоже ведь иной раз пощипывали.
Как сумерки сгустятся, прям гоголевские картины в окне стояли. То луна в ветвях ясеневых застрянет да глазом своим ведьмачьим зыркает, то листва зашумит, будто леший подглядывает, обход своих владений делает… В общем, не скучно нам с ясенем было. Еще б лет сто простоял, не одних нас пережил... Да нет теперь ясеня. Спилили его, маньчжурского, редкого. Тени, говорят, от него много было. По санитарным нормам каким-то не соответствовал – слишком уж близко к дому подошел. А я так думаю, свистнул кто. На ручки да поделки разные. Древесина-то ценная… В общем, думали-думали, бились-бились, а правды так и не доискались. Кто говорит, новые деревья высадят – рябины да ясени, кто просто молчит. Только воробушков больше тут не водится. А синички прилетят, совсем беда будет. Не знаю, что и сказать им. Куда дерево дели?!. Одни ветки по земле разбросаны. Скорей бы снегом скрыло. К пеньку вовсе не подхожу. Сколько жить придется, стороной обходить буду – совестно. Не уберегли.
Мы теперь хомячка завести подумываем. Муж мой вон на рынок каждый день бегает, покупку будущую высматривает. Видел один раз какого-то особенного – джунгарского. Так и заболел им. Красивый, говорит. Загляденье. Я его тоже как на картинке увидела, загорелась – маленький, пушистенький, что тебе птенчик все равно. Пусть себе в доме копошится, семечки грызет, все едино – жизнь.
Анна Сафонова