Людмила Баженова: «Пока любовью лоб горит…»

Родилась в поселке Ясноморском Сахалинской области. Окончила Киевскую республиканскую школу мастеров прудового хозяйства. Долгое время работала на островных рыбоводных заводах. Заочно окончила Южно-Сахалинский государственный педагогический институт.

Автор поэтических книг «Плыли вёсны», «Плачут ветры», «Мои владенья», «Сердоличка», «Лирика». Стихи печатались в коллективных сборниках «Созвучие», «Бухта Лазурная», «Сахалин», «Остров», в журналах «Дальний Восток», «Аврора», в других изданиях, звучали по радио и на телевидении. Кандидат психологических наук, работает преподавателем психологии в вузах Южно-Сахалинска. Член Союза писателей России.

***

Мои владенья – тропочка к пырею:

туда-сюда…

С ума меня свела.

Довольно мне баюкаться хореем,

я столько слов зазря перевела.

На месте слов зазряшных пни да тени

(есть – умника, а есть – и дурачка).

Чужой мужик спалил мои владенья,

передержав два влюбчивых зрачка.

Он до сих пор вбегает как с угару

и так целует длинно и чумно,

что страшно мне:

его постигнет кара,

а и сама я выброшусь в окно.

Чур мой язык!

Язык мой непоседа:

сболтнёт-взболтает, щёлк – и на молчок.

Прав тот, кто не берёт его в газету

(в ней ценится иной жучок-сверчок).

Чур мой язык!

Чужой мужик не любит

на тему дня:

там чёрно от ворон,

душа болит, ветра боярку лупят

поочерёдно – с четырёх сторон.

Там две звезды закатывают очи,

предчувствуя:

я буду сожжена

за то, что он домой идти не хочет,

за то, что не любить его – нет мочи.

Прости его, законная жена!

***

Не душа во мне, а мячик:

прыг да скок –

живой волчок.

Месяц выплыл, иль башмачник

сшил мне новый башмачок.

Прыг да скок –

в полночночасье

я считала жемчуга

да сцеловывала счастье

с глаз хмельного мужика.

В их зрачках себя видала,

шла по небу нагишом.

Прыг да скок –

душа рыдала:

так ей было хорошо!

***

На свежем срезе сумрачного дня,

пока меня совсем ветра не стёрли,

маэстро,

посидите близ меня

с историей забавной, без неё ли.

А заскучаете –

я заведу рожок,

и он сыграет весело и резво.

Моя любовь претерпевает шок,

когда Вы поднимаетесь из кресла.

Но вот и мой рожок испил до дна

мелодии свои, мои и Ваши.

Зачем Вы так нежны ко мне, но важны,

как будто Вам душа моя видна.

О ней давно мечтает полынья

крутой луны – и стынут буквы в горле:

маэстро,

посидите близ меня,

пока меня совсем ветра не стёрли.

***

Пройдут года,

и, словно камень,

Не удержавшись на воде,

Моё лицо печально канет

В далёкое небытие.

И ты, в утрату не поверив,

Ещё, быть может, много лет

В мои стучаться будешь двери

И думать:

просто дома нет.

***

А женщина, чьи тихие глаза

Ласкали даль,

где ветер необуздан,

Теперь сама взмывает в небеса,

С груди сорвав рябиновые бусы.

И всполошились травы вдоль дорог,

И сумрак сжался,

будто он виновен,

Что и судьба моя и мой упрёк

Навек остались за её спиною.

А женщина летит под облака…

А мне отныне,

словно перед плахой,

Желать её дыханье у виска

И землю грызть.

И – у рябины плакать.

***

Обойду все окрестные лужи,

Как знакомых своих обойду.

И приму эту раннюю стужу

В твой отъезд

у звезды на виду.

Поклянусь чьей-то будущей мукой

И теперешней мукой

своей,

Что не стану заламывать руки

На предутренний свет фонарей.

Будь я проклята, если не слажу

С давним-давним,

и в память внесу

Ту отраду,

где – горек и влажен –

Поцелуй твой дрожит на весу.

Ах да что там!.. – уйду за деревья,

Ах да что там!.. – махну до небес,

Где шумят облака иль поверья

И не кажется сумрачным лес.

***

Далека

я от всяких причуд,

Но, случается,

вдруг возомнится:

Руки в стороны –

в небо лечу,

Как от стаи

отставшая птица.

Всё быстрее –

вот-вот нагоню,

Всё азартнее –

самая малость…

Вдруг замру

и к земле поверну,

Что же я? –

Да душа

там осталась!

***

Сверчок

Всю боль мою сведу на пустяки,

сверну луну в рождественский калачик.

Бог мной доволен:

я пишу стихи,

люблю друзей и по ночам не плачу.

Одна беда – бессонье до утра,

да за стеной сверчок затею точит –

свет погасить:

в дому живёт игра

прямых тире и круглых многоточий.

Без той игры – душе невмоготу.

Но странно мне – на протяженье суток

поёт сверчок:

«ату игру! ату!»,

боясь, что я совсем лишусь рассудка.

Он за меня взошёл на круг огня,

и в том кругу готов и петь,

и клясться,

что так не хочет потерять меня –

как не хочу и я с ним расставаться.

***

Снится лето:

лентой алой

Зори в небо вплетены.

На деревьях неусталых

Листья тепло-зелены.

А проснусь –

сквозно и голо,

И зола остыла в печке.

И стоит великий голод

По стихам

простосердечным.

***

То ль живу,

то ль хожу по канату,

и случись – бросить душу под ток,

не обижу и пчёлки мохнатой,

севшей передохнуть

на цветок.

Пусть живёт

да жужжанием манит,

всё спокойней мне – там, на краю

буду знать я:

хоть пчёлка помянет

невраждебную руку мою.

***

Я-то знаю, как немеют

от безудержной любви,

как – в отчаянии – смеют

клясться на своей крови.

Как по стеночкам колодца

темень жмётся до утра,

как в предобмороке бьётся

мотыльковая сестра.

Как отвергнутую ветку

ветром сносит на крыльцо,

как под чёрной вуалеткой

мокнет белое лицо.

***

Мне представляется: вверху

насмешник некто среди ночи

готовит моему стиху

припосеребренный звоночек.

Там, в занебесной мастерской,

правленьем досыта натешась,

он безошибочной рукой

отмеривает время здешним.

В его империи большой

мне надиктован веский довод.

И – слава Богу – я готова

не увязаться за душой.

Пускай пирует и парит,

пока я голову ломаю,

пока любовью лоб горит,

пока я что-то понимаю.