Юрий Кублановский: «Жизнь - не череда удовольствий, а служение»
СтатьяВ группе известных российских литераторов, которые недавно приезжали на Сахалин и участвовали в мероприятиях «Чеховской осени», был замечательный российский поэт Юрий Кублановский. Перед отъездом он дал эксклюзивное интервью нашей газете.
– Юрий Михайлович, вы провели здесь неделю, проехали от областного центра до Александровска-Сахалинского. Какие впечатления остались от острова и островитян?
– Те же самые, что от всей России. Удивительная природа, замечательные люди. Но во многих местах обидное неустройство жизни и варварская загрязненность побережья – неужели трудно около пляжей хотя бы поставить мусорные контейнеры?! Поселок Дуэ, к примеру, превратился просто в трущобы. Думается, что Сахалин – с его богатствами и красотой – достоин намного лучшей участи, чем сегодняшняя. При советской власти остров не могли толком обустроить: ведь до сих пор нет нормальной трассы с юга на север! Слава богу, она сейчас энергично строится.
В свое время японская оккупация, возможно, спасла Сахалин от участи стать одним из самых страшных подразделений ГУЛАГа. Большевики бы не удержались от того, чтобы на базе прежних острогов не сделать здесь концлагерь, как на Соловках в 1920-е годы. Но близость границы с Японией помешала хищным гулаговским аппетитам.
Сейчас Сахалин достаточно бурно развивается, это заметно – есть немало «островков оптимизма». Но работы еще немерено, чтобы благоустроить эту несравненную землю и укрепить в сахалинцах веру в свое достойное будущее.
– Проехав по местам, где 120 лет назад побывал Чехов, вы узнали что-то новое для себя?
– Для меня все здесь новое, ведь я на Сахалине впервые. Эта поездка – большое личное событие, которое я буду долго осмысливать. Когда вернусь на Большую землю, первым делом перечитаю чеховский «Остров Сахалин», а затем – обязательно прочту подробный комментарий к этому труду, сделанный вашим историком Михаилом Высоковым. Кстати, то, что к юбилею классика на Сахалине издан такой замечательный научный двухтомник, – большое культурное достижение.
Сахалинцы бережно относятся к чеховскому наследию, глубоко изучают все детали его поездки на остров: трогательно, что они до сих пор благодарны Антону Павловичу за его героическую экспедицию.
– Вы, наверное, не случайно вспомнили о Соловках – сами там работали в начале семидесятых…
– Да, после окончания МГУ я устроился сотрудником в музей Соловецкого кремля, который открылся за несколько лет до моего приезда. По сути, музей только создавался, нас было всего несколько человек. Это было существование в экст-ремальных условиях, зимовать было трудно. Я жил в бывшей зэковской камере, где в 30-е годы сидел Дмитрий Лихачев, а когда-то это была монашеская келья. Зимой даже на ночь не снимал тулупа и валенок, комнату просто невозможно было протопить, хотя печь горела круглые сутки. И все же я благодарен судьбе, что она забросила меня туда. Там я культурно и духовно созрел, ощутил себя русским, ощутил свои истоки, отечественную историю. Когда я сейчас бываю на Соловках, поражаюсь тому, как они преображаются. Два года назад я приезжал туда на освящение Голгофского скита на острове Анзер – при ГУЛАГе это была самая страшная тюрьма для смертников. В мои времена там еще сохранялись и дверные глазки, и зэковские надписи на стенах… Теперь все это стерто с лица земли – и мне показалось, что так тоже не совсем правильно. Хорошо, что возрождаются святыни православия, но худо, что совершенно исчезают следы ГУЛАГа. Мне кажется, что мемориал жертвам сталинизма на Соловках обязательно должен оставаться, чтобы ни в коем случае не возникло ощущения, простите за странное словосочетание, православного гламура. Ведь в земле там несметны кости невинно погибших, и забыть об этом – кощунство. Только тот народ может рассчитывать на достойное будущее, который помнит своих павших и мертвых.
– В 1982 году под давлением КГБ вы были вынуждены уехать из СССР. Как повлияли на вас годы эмиграции?
– Я не ощущал себя эмигрантом, воспринимал эмиграцию как форму своего жизненного служения: работать ради России. Мне повезло: уже через 3–4 года после моего отъезда в СССР начались процессы, которые позволили с оптимизмом смотреть в будущее, в 1987 году меня впервые опубликовал журнал «Знамя», мое имя перестало быть под запретом, и я начал собираться на Родину. Так что, слава богу, мой эмигрантский опыт оказался короток. Стихи, которые я написал в то время, – это какой-то отдельный мир, причем не только по тематике, а даже поэтика изменилась. В этом плане, конечно, бытие поэта во многом определяет его творческое сознание.
– В советские годы вы публиковались почти исключительно в самиздате. Это была принципиальная установка?
– Да, именно так. В студенчестве мы с друзьями-поэтами создали неподцензурное литературное объединение СМОГ – «смелость, мысль, образ, глубина». Это была наша школа нонконформизма. И тогда я решил для себя, что не буду входить в советскую литературу, писать с оглядкой на цензуру, идеологию. И действительно, прошли годы, но и сегодня я воспринимаю нас, писателей-нонконформистов, или андеграунд, как сейчас принято говорить, как какое-то незримое братство. Несмотря на то что у нас существует колоссальный разброс и в творческих манерах, и в мировоззренческих установках.
– Неужели нельзя было ничего достойного опубликовать в советских издательствах и журналах?
– Почему, очевидно, можно… Мы ведь помним, что в ту пору творил, например, Арсений Тарковский, выходили сборники Рубцова, Александра Кушнера и других поэтов-шестидесятников, обходившихся минимумом конформизма. Но я со своим гражданским темпераментом и религиозным мирочувствованием себя в советской литературе не видел ни в каком качестве. Я просто не представлял себя на страницах журнала по соседству с каким-нибудь пропагандистским или лживым материалом. Контекст ведь тоже играет свою роль... Поэтому я и работал в самиздате, а с конца семидесятых стал публиковаться за рубежом.
– Вашу первую книгу, которая вышла в американском издательстве «Ардис» в 1981 году, подготовил к печати лауреат Нобелевской премии Иосиф Бродский. Как это получилось?
– Просто я послал ему свои стихи, пользуясь оказией. И через какое-то время по «Голосу Америки», кажется, он сказал, что готовит к изданию книгу моих стихотворений. Он тогда работал в русскоязычном университетском издательстве «Ардис» главным литературным редактором. А когда я оказался в эмиграции, Бродский в первый же свой приезд в Париж пришел в газету «Русская мысль», где я тогда работал, и мы познакомились лично.
– Какой он был в общении?
– Очень разный. Со мной, во всяком случае, чрезвычайно благожелательный. Довольно скоро мы перешли на «ты». Общение было в радость. Он был очень остроумен. Для хорошего разговора надо было, конечно, его раскочегарить – как, впрочем, и каждого человека. В Нью-Йорке мы настолько заговорились, что я чуть не опоздал на самолет, бежал в дождь по аэродромному полю, а передо мной катили уже отогнанный трап.
– Вы были хорошо знакомы и с другим Нобелевским лауреатом – Александром Солженицыным…
– У нас с ним больше было эпистолярное общение, а виделись мы считаное количество раз. Однажды я гостил у него в Вермонте, несколько раз бывал у него дома уже в России. Как-то выступали вместе на Первом канале в середине девяностых. А вот писем его ко мне – десятки. Большинство из них я передал в Российский государственный архив литературы и искусства. Когда придет время, они, безусловно, будут опубликованы.
– Вам не кажется, что поэтических сборников выходит все больше, а читателей поэзии с каждым годом все меньше?
– Знаете, я и сам по-прежнему ощущаю себя почти самиздатчиком; при нынешних тиражах – полторы-две тысячи экземпляров – трудно чувствовать читательскую востребованность. Сегодня, как это ни печально, идет такое мощное наступление массовой культуры, что книга вообще вымывается из цивилизации… А уж тем более такой тонкий вид творчества, как поэзия. И еще не все осознают происходящий исторически-культурный сдвиг, более радикальный, чем когда-то коммунистический. Ведь уходит книжная культура, вместо нее – текст на экране, который я воспринимаю только как имитацию.
Стихотворение требует многократного перечитывания, вдумывания – и только потом оно начинает открываться и приносить много счастья человеку, который на эти усилия пошел. Нужно уметь с открытой душой подойти к впервые читаемому поэтическому тексту. Увы, мало у кого сейчас находится время и охота вживаться в лирический мир поэта.
– Неужели процесс культурной деградации необратим?
– При хорошей культурной и просветительской политике, умелой педагогике, споспешествующей врастанию в историческую традицию, можно воспитать достойного читателя русской литературы. Но пока растущая индустрия развлечений отбивает у поэзии даже ее потенциальных ценителей. Это тенденция всей западной цивилизации. Например, во Франции, где я последние четыре года живу и работаю над одним проектом, я вижу, как воспитывается молодежь. Книжная культура уходит, книги в домах стоят – но они почти невостребованы. Подростки их не знают, для них важнее тусовка, компьютерные игры и т.п. При этом выходит масса интереснейших изданий, но они рассчитаны на совсем узкий круг.
Хотя и светлое тоже есть. В том же пресыщенном Париже – полные залы на концертах классической музыки. На вернисажи старых художников в первые дни люди в очереди стоят, записываются заранее. То есть тяга к культуре осталась в цивилизованном обывателе. Но, повторюсь, поэзия здесь, увы, на последнем месте, потому что это очень сложный процесс – постижение лирического слова. И мало стойких, закаленных душ, которые готовы жить по завету Пушкина: «Самостоянье человека – залог величия его».
– Несмотря на такие минорные настроения, вы продолжаете много писать. Я видел, как после творческого вечера в Южно-Сахалинске вы подарили нашей областной библиотеке два своих новых сборника – «Перекличка» и «Посвящается Волге». Поэтому традиционный вопрос: над чем сейчас работаете, где можно прочесть ваши новые тексты?
– Заинтересованного читателя я отослал бы к 9-му и 10-му номерам журнала «Новый мир» за этот год. Там опубликованы большие фрагменты моих дневниковых записей: своеобразный срез одного года моей жизни, в очень большой географической амплитуде – от Парижа и берегов Атлантики до поездки на Соловки и в глубину России.
Кроме того, я получил буквально на днях предложение выпустить книгу избранной лирики в Иркутске. И сейчас приступаю к формированию ее содержания.
– И последнее: что пожелали бы на прощание сахалинцам?
– Мужества, понимания, что жизнь – это не череда удовольствий, а служение. А еще того, что желаю себе: несмотря ни на что, любить и ценить Россию, надеяться на ее достойное будущее. Трудно? Конечно. Но вера, добросовестность и терпение – нам в подмогу.
Юрий Михайлович Кублановский – поэт, публицист, эссеист, критик, искусствовед. Член Союза российских писателей. Автор 15 поэтических сборников, множества журнальных публикаций.
Родился в 1947 году в Рыбинске. Стихи начал писать в 14–15 лет. В 1962 году приехал в Москву и показал свои стихи А. Вознесенскому, который их одобрил. В 1970 году закончил отделение искусствоведения Исторического факультета МГУ. Работал экскурсоводом на Соловках, затем в Кирилло-Белозерском, Ферапонтовом музеях, в Муранове.
В 1975 году выступил в самиздате с открытым письмом «Ко всем нам», приуроченным к двухлетию высылки А. Солженицына, которое было в 1976 году опубликовано на Западе. Это окончилось вызовом на Лубянку и лишением возможности работать по профессии. Трудился дворником, истопником, сторожем в московских и подмосковных храмах. Печатал переводы под псевдонимом.
В 1979 году принял участие в неподцензурном альманахе «Метрополь», изданном самиздатовским способом, а также вышедшем за границей. С середины 70-х его стихи публикуют русскоязычные журналы и альманахи Европы и США. В 1981 году в США в издательстве «Ардис» вышел первый сборник стихов «Избранное», составленный И. Бродским.
19 января 1982 года в квартире Ю. Кублановского был проведен многочасовой обыск, после чего ему было предложено покинуть СССР. 3 октября 1982 года эмиг-рировал, жил в Париже, с 1986 года – в Мюнхене, работал в газете «Русская мысль», на радио «Свобода».
В 1990 году вернулся в Россию. Работал в журнале «Новый мир» – заведующим отделом публицистики, а позже – отделом поэзии.
В 2003 году Ю. Кублановскому была вручена Литературная премия Александра Солженицына – «за языковое и метафорическое богатство стиха, пронизанного болью русской судьбы; за нравственную точность публицистического слова». В 2006 году стал лауреатом «Новой пушкинской премии» – «за совокупный творческий вклад в отечественную культуру».
Евразийское
Существую сам, а не по воле
исчисляемых часами дней.
А окрест — непаханое поле,
поле жизни прожитой моей.
Кое-как залеченная рана
неспокойных сумерек вдали.
Визг лисиц в улусе Чингисхана,
вспышки гроз над холками земли.
Кто-то вновь растерянных смущает
тем, что ждёт Россию впереди.
Кто-то мне по новой обещает
много-много музыки в груди.
Разгребал бы я костёр руками,
только дождь упорнее огня.
Воевал бы я с большевиками,
только червь воинственней меня.
Взятую когда-то для прокорма
нам тысячелетие спустя
языки стихающего шторма
возвращают гальку, шелестя.
А в степи, в солончаках всю зиму
не поймёшь средь копий и корзин:
то ль акын – соперник муэдзину,
то ль акыну вторит муэдзин.
***
Сделалось с годами, допекая,
всё слышней дыхание в груди,
с ним таким теперь на пик Синая,
потакая звёздам, не взойти.
Кажется, что жизненная квота
вычерпана – но, наоборот,
из кармана заставляет кто-то
доставать затрёпанный блокнот.
Словно это юнкер темноокий
у себя в казарме налегке
спит и видит сон про одинокий
и мятежный парус вдалеке.
***
В полузабытой империи
что нашей юностью двигало?
Улица и кинозал.
Набриалиненный жиголо
у онемевшей Кабирии
сумочку там отнимал.
Долгой зимою цинготною
в ленте с печальным концом
как не оплакать залётную
птицу с белёным лицом?
Как она с миной болезною
вдруг поняла наконец,
что на плато перед бездною
с нею не друг, а подлец.
В эту минуту готовое
броситься на остриё
в тощей груди бестолковое
сердце мужало моё.
И неизвестные дивные
там громоздились вдали
снежные кряжи обрывные —
кардиограммы земли.
***
Лесник
Мы сегодня от счастья в слезах,
как апостол, прозревший в Дамаске,
так что радужный воздух в глазах
уподобился детской гримаске.
1
В соломенной шторе мерцают полоски,
мерещатся вещи сквозь сумрак и тишь.
И я уже выкурил треть папироски...
А ты, драгоценная, дышишь и спишь.
Ах, я не достоин такого подарка!
Я знаю лицо твоё, губы, плечо.
Я знаю, где холодно, знаю, где жарко,
где сразу и холодно и горячо.
Проснись — мы натопим огромную печку,
на наших глазах испаряется чай.
Мороз заковал свою бедную речку,
метель навалила сугроб невзначай.
Вот наша округа с её околотком,
с холодной скорлупкой, горячим ядром...
Румяный лесник с золотою бородкой
проехал в санях перед нашим окном.
2
Румяный лесник с золотою бородкой,
к тому же — в фуражке с зелёной бархоткой проехал...
И сердце забилось сильней.
Куда он направился? Верно, за водкой!
Я б тоже, любимая, выпил с охоткой,
да где её взять, не имея саней?
Вот если бы было немного поближе...
А впрочем, в груди моей хватит огня:
давай-ка я встану на финские лыжи,
а ты, зарыдав, перекрестишь меня.
По древнему лесу с порошей в овраге
помчусь, чтоб запомнить уже на века —
замёрзший замок на стеклянном сельмаге
и странно блуждающий взгляд лесника.
***
Кто пробовал силу и волю
да вдруг надорвался в пути,
за кем через вьюжное поле
нам трудно и страшно идти,
кто в землю холодную ляжет,
отпетый худым вороньём,
тот Господу правду расскажет
про то, как на свете живём.
***
Рыбак
Рыбак, надеясь на улов,
силки сетей забил в колодки
и до утра сидеть готов
в ребристо-влажном чреве лодки.
Его замшелая фелонь,
как видно, не имеет сносу,
когда под красную ладонь
он подставляет папиросу.
...Но вот качается гамак
с большим и белым телом щуки.
И счастлив сумрачный рыбак,
сжимая ей на жабрах руки!
Не думаю, что я добрей,
когда тебя ищу и кличу,
а отзовёшься — поскорей
спешу вернуть свою добычу.
Голодных чаек хищный гам
и огоньки-сороконожки.
И в темноте по берегам
всё реже светятся окошки.