Сказка начинается с падуги

«Театр начинается с вешалки», – заявил когда-то один из основоположников русского современного театра Константин Станиславский. И он был, конечно, прав. Ведь поход в храм Мельпомены – это всегда праздничное событие. И если настроение у зрителя будет испорчено еще в гардеробе, то праздника, конечно, не получится.

Нет, в нашем Чехов-центре с вешалками как раз все нормально. Более того, почти безукоризненно, не побоюсь этого слова.

Но в последнее время зрители ходят на спектакли областного драматического театра менее охотно, чем раньше. И аплодируют с куда меньшим энтузиазмом, чем несколько лет назад.

Впрочем, очередная премьера – постановка детской сказки «Свет-Луна» собрала традиционный аншлаг. Отчасти зрители областного центра уже знакомы с эскизом новой постановки. Режиссер Даниил Безносов сделал наброски в рамках прошедшей в областном центре театральной лаборатории детского спектакля. По результатам опроса зрителей эту работу было решено включить в репертуар театра, разумеется, превратив ее из эскиза в полноценный детский спектакль. Но вот «Свет-Луна» наконец на большой сцене в полном, так сказать, масштабе. И, надо сказать, вызвала определенную реакцию у зрительного зала. Впрочем, об этом мы еще поговорим…

А пока хотелось бы начать с самого начала.

Итак, погас свет, и мы, зрители, затаив дыхание, ждем: вот-вот раздвинутся створки тяжелого бархатного занавеса и мы попадем в мир волшебной сказки.

Но первое, что бросается в глаза, – это криво вывешенная падуга последнего плана. Надо, наверное, пояснить: падуги – это протянутые над всей сценой поперечные полосы ткани. Их основная задача – скрыть от глаз зрителя то, что им видеть не полагается. Осветительные приборы и прочая рабочая механика, болтающаяся под потолком, не должны портить настроение зрителя, уводить его из сказочного мира.

Однако в нашем случае криво вывешенная часть одежды сцены сама по себе портит впечатление от встречи с прекрасным. Да и правая часть облаченных в синие светофильтры фонарей софита, высвечиваясь из-под вздернутого края полосы ткани, довольно ощутимо режет глаз. Не каждый, конечно. Многие зрители, особенно детского возраста, считают, что так и надо. И это особенно досадно.

Не зря ведь падуги и кулисы называют одеждой сцены. Уместно сравнение: девушку приглашает на бальный танец кавалер в строгом фрачном костюме. Вот только одна брючина у него слегка задралась, а на другой – клок белой ваты. Тоже можно сказать: подумаешь, пустяк. А про себя все равно вежливая девица удивится: вы, сударь, на бал пришли или куда? И уж точно не примет приглашение кавалера продолжить знакомство.

Клок ваты – здесь тоже вполне уместная аналогия. Ведь рядом с черной кулисой на совершенно открытом сказочном пространстве сцены отчего-то сияет белизной оставленная электриками на полу переносная розетка. И хоть убейте меня – ну не смог я придумать вескую оправдательную причину, мешающую спрятать эту переноску за краем кулисы, передвинув всего на несколько сантиметров. Нужно одно лишь простое движение руки.

Выровнять падугу – немногим сложнее. Для этого тоже не потребуется особых затрат – ни материальных, ни физических. Полчаса времени, горсть обрезков прочной тесьмы или даже надерганных из обрывка сизалевого троса каболок для наращивания вязок – если потребуется… И нет проблемы. Так же просто, как кавалеру брюки тщательно поддернуть, перед тем как приглашать даму на полонез.

Ведь небрежность эта, она потом непременно скажется. На культуре зрителя, на его отношении к своему театру, да и просто на зрительском спросе. Не заметили косой падуги, говорите? А скажите, всегда ли вы замечаете небрежность в одежде собеседника? Просто чувствуете к нему некоторую антипатию, а почему, и сами не понимаете.

Но перейдем к самому спектаклю. Главный недостаток постановки, о котором я писал еще на стадии эскизного показа, остался неисправленным. Это чрезмерная лаконичность текстового материала. Сама народная сказка, записанная в середине прошлого века в одной из русских деревень, представляет собой оригинальную версию «Царевны-лягушки». Только там вместо лягушки – старушка. Должно быть, сказительница вдруг решила: чего, мол, про лягушачью пакость байки баять. Вот ежели про старушку – это будет деткам в назидание и старым людям в уважение.

Но сказка от этого вовсе не увеличилась, а, наоборот, еще сократилась. Так что без вмешательства опытного драматурга, который использовал бы фольклорную фабулу как канву для литературного творчества, обойтись сложнехонько. Сказку чтобы интересно рассказать – хватит всего пяти минут, а спектакль требуется растянуть на час.

В итоге режиссер заполнил свободное от сказки время почти бессловесными этюдами – совершенно неравнозначными по уровню. Иногда получалось действительно смешно, иногда – смеялись только самые младшие зрители, иной раз затянутые мизансцены встречало и недоуменное молчание зала. Но и то сказать, смех ведь совсем не самоцель театрального действия, а лишь средство для максимально полного выражения режиссером идеи спектакля. Если, конечно, есть эта самая идея. В последнее время как-то модно стало обходиться вообще без нее. Посмешили зрителя разрозненно вплетенными в действие клоунскими пантомимами – и хватит.

Понятно, что по сравнению с эскизом постановка выглядит куда более цельной и гармоничной. Но ключевая идея ее по-прежнему остается очень уж завуалированной. Нет даже первичной идеи, предложенной самой сказительницей: особого уважения к старушкам сценическая сказка отнюдь не вызывает.

Но вот на сцене появляется царь (Леонид Всеволодский). Похоже, он воспитан в традициях русского толстовства. В простых холщовых штанах, полуголый, как последний нищеброд, носится по сцене и занимается черной домашней работой. Пробегая мимо своих сыновей, которых он безуспешно пытается разбудить, царь раз десять за пять минут произносит «Эх, сорванцы». И понятно. Текста-то нет. Так что эта реплика продолжает оставаться доминирующей: по ходу спектакля царь произнесет ее добрых два-три десятка раз. Но ему еще повезло: сыновья практически бессловесны. Ведь их режиссер обрек на текстовую импровизацию.

То есть говорите что хотите, у меня для вас текста нет. Они и бурчат себе под нос имена братьев и потом еще найденных жен. Дело в том, что профессионального артиста с самых первых шагов, еще на учебной сцене, учат жестко и сурово: никакой отсебятины. Есть роль, вот и держись ее до последней буковки, до последнего знака препинания.

Не знаю, как сейчас, а в семидесятые годы за отсебятину на спектакле можно было свободно и строгий выговор схлопотать. И это правильно: ну не может артист одновременно находиться в образе, воплотившись в своего героя, да еще и придумывать за драматурга слова пьесы. И вот представьте: дисциплинированному обучением и профессиональным опытом актеру вдруг предлагают на сцене придумывать себе текст. Тут у самого крутого профессионала наступает физический зажим. Что ощутимо наблюдается в вялых репликах персонажей. Если пантомимы, с которыми режиссер работал, у актеров получаются на должном уровне, то тексты – совершенно беспомощны. Ведь те же «Эх, сорванцы» можно сказать хоть сто раз. И все по-разному. Но, извините, на все – воля режиссера. Это он должен поставить задачу: один раз ты говоришь с укором. Другой – с похвалой. Третий – с гневом… А если задача лишь одна: заполнить сценическое время? Тогда как быть артисту?

Надо отдать должное нашим актерам, когда дело идет не о текстовых импровизациях, – они все время на высоте. И в песнях, и в танцах, и во вменяемых пантомимах. Подчеркну – далеко не каждая пантомима создает впечатление осмысленной режиссером. В некоторых местах по-прежнему во главе отчетливо видна тенденция примитивного удлинения действия. Так происходит, например, когда подружки-невесты подобрали стрелы царских сыновей, а потом начинают вдруг долго и нудно ими обмениваться. Так происходит, когда младший сын царя Иван (Василий Бабаев) попадает к Бабе-яге, которая заставляет его три года раскачивать ведро с водой, не давая ему остановиться. Три не три, а вот добрую половину сценического времени бедняга продолжает раскачивать ведро, не давая ему остановиться и по ходу дела придумывая себе не относящиеся к делу забавы. А сюжет все это время продолжает топтаться на месте, чтобы потом в считанные минуты одним рывком преодолеть кривую развития, кульминацию и развязку. За эту пару минут Иван за сценой одолел злого волшебника и с молодой женой успел вернуться к папе, нарушив все законы сюжетного построения спектакля.

Но остался вопрос: зачем все это надо было делать? Разве мало в отечественной драматургии великолепных детских пьес, написанных блестящими авторами?

Впрочем, зрители на поклоне встретили артистов аплодисментами. Но как отличить дань вежливости от настоящего зрительского восторга? Ведь аплодисменты – не то, что раньше, – в овацию так и не перешли…

Автор: Сергей Чинаров