3 апреля 2009 года в Южно-Сахалинске состоялась Международная конференция «Вторая мировая война глазами детей – бывших узников фашистских концентрационных лагерей». Открыл ее вступительным словом губернатор Сахалинской области Александр Хорошавин.
На самой окраине
Пленарное заседание прошло в течение одного дня. Организаторы учитывали возраст участников и приглашенных: детям войны было далеко за семьдесят, а солдатам, освобождавшим их, идет девятый десяток.
Кому-то могло показаться странным, что такая конференция проводится на окраине России, за 10-11 тысяч километров от тех мест, где создавались фашистские концентрационные лагеря. Однако война оказалась драмой всеобъемлющей, взрывом такой колоссальной силы, что людей разбросало по всему белому свету.
У истоков прошедшей конференции оказался Эдуард Гльоговер. 20 декабря 2006 года он зарегистрировал в областном центре Сахалинскую общественную организацию бывших несовершеннолетних узников фашистских концлагерей и гетто «Память». На начальном этапе в организации насчитывалось всего 14 человек, а к концу 2007 года членами стали 262 бывших несовершеннолетних узника.
Эдуард Гльоговер родился в 1937 году в Дрогобыче Львовской области. Немцы пришли в город буквально в первые дни войны, всех лиц еврейской национальности согнали в концлагерь, большинство их них нашли смерть в Бронницком лесу. Мальчик уцелел чудом, он и сам толком не знает, кто его оттуда вызволил. Вторым родным домом для него стал детский дом, затем общежития. Эдуард Гльоговер ездил в Дрогобыч, искал жителей, которые могли бы хоть что-то сказать о его родителях. Долгие поиски привели в Новосибирск, где нашелся дядя – единственный человек из обширной родни по крови. Зато у него оказалась огромная родня по судьбам, по детским домам. Он развил бурную общественную деятельность ради их объединения. Крайнее напряжение, связанное с подготовкой конференции, вызвало очередной инфаркт, и Эдуард Гльоговер погиб 5 марта 2009 года.
Ужасы гетто
Предоставим слово участникам конференции. Марк Голдовский, президент Ассоциации бывших малолетних узников фашистских концлагерей и гетто:
«К началу войны наша семья жила в местечке Шаргород, на юго-западе Украины. Немцы, наступая, у нас долго не задержались, а хозяйничать оставили румын и венгров. Когда венгры вошли в наш дом, меня спрятали под кровать. В эти минуты я пережил первый ужас от нечеловеческого крика моей тети. Оказалось, венгр начал вырывать у нее во рту золотую коронку. Этот крик звенит у меня в ушах до сих пор. Оккупанты стали избивать мою маму и тетю, требуя ценности. А какие у нас могли быть ценности?
В Шаргороде было создано гетто – городской концлагерь, куда насильно сгоняли еврейское население. Территория его огораживалась колючей проволокой и охранялась войсками СС. Каждый узник гетто обязан был нашить себе на грудь и на спину желтую шестиконечную звезду. Если человек с этим знаком оказывался вне расположения лагеря, то подлежал немедленному расстрелу.
Это состояние я осмыслил много лет спустя, когда по ночам меня стала мучить бессонница, и я видел себя, голодного и оборванного, таких же голодных своих родных, всех других обитателей, и все думал: в чем наша вина? почему мы должны умереть? А там умирало много людей, умершие все время напоминали живым, что завтра наступит их черед».
Сергей Сушон, заместитель председателя Всеизраильской ассоциации «Уцелевшие в концлагерях и гетто»:
«Территорию между Днестром и Бугом немцы называли Транснистрией, где самым страшным было гетто Ахмечетка. Здесь в помещении свинарника, в клетках, предназначенных для свиноматок, размещали на гнилой соломе людей. На территории лагеря не было колодца, воду надо было носить за километр. Один раз в день в грязной бочке привозили в лагерь протухшую просяную муку и выдавали каждому узнику по кружке. Голодные люди нередко съедали эту муку в сыром виде. Смерть выкашивала людей. Голод, завшивленность, плач и стоны могли свести с ума. Вши съедали заживо, запах свиных испражнений, кажется, пропитывал кожу каждого человека. Нас поддерживали взрослые верой в чудо. И чудо свершилось – весной 1944 года пришла Красная армия. Я не знаю, у кого поворачивается язык называть ее бойцов оккупантами?».
Михаил Синькевич, член совета Общероссийской общественной организации «Российский союз бывших несовершеннолетних узников фашистских концлагерей», бывший несовершеннолетний узник концлагеря Озаричи:
«Попавший в плен немецкий офицер Браун показал: «В феврале 1944 года при отступлении немецких войск штабом 9-й армии был издан приказ, в котором говорилось, что из населенного пункта Любань и близлежащих поселков надлежит выселить гражданское население. Неработоспособных, то есть людей престарелого возраста, женщин с малолетними детьми, инвалидов отправить на передовую позицию в лес, где создать лагерь, огородив его колючей проволокой, так как эту местность советская артиллерия беспрерывно обстреливала».
Всего в концлагерь Озаричи было согнано около 50 тысяч нетрудоспособного населения из 240 населенных пунктов Гомельской, Могилевской, Полесской и других областей. Сейчас трудно определить, в чем был смысл этой бесчеловечной затеи. На территории лагеря не имелось никаких построек, узники находились под открытым небом. Женщины, имевшие детей, собирали их на ночь в группки по 15–20 человек, укладывали на лапник, укутывали, чем могли, не спали, оберегая их от смерти. Питались тем, что матери сумели спрятать и держать при себе: зерна ржи, пшеницы, проса. Узников постоянно охраняли немецкие солдаты на сторожевых вышках. При малейшей попытке нарушения режима они открывали огонь. Более 22 тысяч человек погибло в концлагере Озаричи от голода, холода, расстрелов. Те, кто выжил, отмечают свой второй день рождения 19 марта. В этом году исполнилось 65 лет нашему освобождению. Нас спасли войска 65-й армии, которой командовал генерал-полковник П. И. Батов. Командующий 1-м Белорусским фронтом маршал К. К. Рокоссовский приказал развернуть на территории лагеря Озаричи 25 военно-полевых госпиталей».
Не баловала жизнь Марию Савчук
Мария Нефедьевна Савчук принадлежит к тому поколению, чье детство закончилось в 1941 году. В марте ей исполнилось одиннадцать, а в июне она стала первой маминой помощницей, так как отца, Нефеда Захаровича, проводили на призывной пункт после объявления мобилизации. Вестей о нем нет никаких и по сей день.
Село Долина, где жила семья, располагалось в Хвастовическом районе, на самом юге Калужской области. До войны тут жили хорошо: было три колхоза, в трех километрах – Еленский стекольный завод, где зарабатывали деньги.
Село окружали леса, поэтому немцы там своего гарнизона не держали. В Долине они поставили старосту, наказав ему собирать для доблестных германских войск кур, свиней, телят, молоко, масло, яйца. Партизаны вскоре пришли к нему и предупредили, чтобы перед захватчиками не холуйствовал, жителей не обижал. Однако староста оказался верным немецким псом, питающим злобу и к советским порядкам, и к людям, за что партизаны его застрелили.
Вражья месть обрушилась на все село. Каратели ворвались в Долину с западной стороны, принялись жечь дома и стрелять по убегающим, как по дичи. Мария Нефедьевна и сейчас помнит, как люди в безумстве бежали в сторону их дома, где сразу за полосой огорода стоял лес. Мать успела взять что-то из одежки, схватила за руки Машу и Катю и кинулась бежать вместе со всеми. Лес был свой, знакомый, сюда ходили за грибами и ягодами, он укрыл беглецов. Люди делали шалаши, рыли землянки и думали, как зимовать, как добыть пропитание.
Но немец настиг их и здесь. Летом сорок второго года Акулину Федоровну с дочерьми пригнали на станцию, перед посадкой в телятники чем-то густо намазали волосы, заперли в тесном вагоне, и погромыхал поезд в чужой край.
Мария Нефедьевна роняет слезы:
– Разве расскажешь про жизнь на немецкой земле? Жизни-то не было. Обитали за колючей проволокой в длинных бараках: мужчины – отдельно, женщины – отдельно, при них томились душ двадцать детей. Взрослые на работу уходили рано, приходили поздно, дети в непогоду находились в бараке, на солнце выходили во двор, но не играли и совсем мало разговаривали между собой. И взрослые, и дети постоянно думали об одном – о еде. Точнее, это были не думы – внутри будто пиявка высасывала последнюю кровь, иссушая душу. А им давали скотскую еду: варево из брюквы и хлебную норму, которую следовало разделить на три части, но каждый съедал ее за раз.
С четырнадцати лет погнали на работу и Машу. В большом помещении стояли станки, метров по двадцать пять длиной, они вырабатывали нити. Где-то в другом месте ветошь, тряпье, изношенную одежду перерабатывали в подобие ваты, а уже тут станки сучили из нее грубые нити, наматывая их на бобины. Куда и для чего они предназначались – никого не касалось. От работниц (их ставили по две на станок) требовали внимательно следить за движением нити и в случае обрыва тотчас соединять ее. Как собаки, посаженные на цепь, носятся вдоль проволоки, так и женщины бегали вдоль станка, только им нельзя было ни залаять, ни завыть.
Навсегда великой радостью в сердце остался самый светлый день – день освобождения. Вдруг раздались возгласы: «Да это же наши! Наши!». И навстречу военным со звездами на пилотках кинулись, распростирая руки, женщины. Маша не бежала – летела с детским визгом, пока не уткнулась в чью-то гимнастерку. Ее худенькое тельце приподняли сильные руки, она обняла загорелую шею и прижалась к небритой щеке, как в младенчестве прижималась к отцу. В родную Долину они вернулись в конце лета. Дом их был сожжен, из трех колхозов еле собрали один. Зиму они кое-как перемаялись, а весной записались на переселение в Сахалинскую область.
С той поры, как они переехали в Троицкое, прошло шестьдесят три года – самое время вспомнить былое, подумать о пережитом. Что было бы с ней, с сестрой, с мамой, с миллионами таких, как они, если бы не победила Красная армия? Отучили бы их от родной речи, велели забыть родное село, стали бы они пылью на чужой земле.
Здесь, в Троицком, она обрела семью, создала достаток, родила дочерей, помогла вырастить внуков, заслужила славу. За высокие показатели в развитии животноводства и постоянные рекордные надои в 1973 году сам Павел Артемович Леонов вручил ей грамоту о присвоении звания Героя Социалистического Труда и золотую медаль «Серп и Молот».
У огненной черты
2 октября 1941 года началась операция «Тайфун». 3 октября немцы взяли Орел, 6 октября – Брянск, 13 октября – Калугу. Один вражеский клин нацеливался на Москву через Тулу, другой – через Калинин, третий – прямо: Гжатск – Можайск – Нарофоминск. При таких темпах наступления к концу месяца столица Советского Союза должна была пасть, а следом рушилось все государство.
Миша Петрухин, чей возраст приближался к шести годам, не имел ни малейшего понятия об операции «Тайфун», но беду почувствовал: отец, Лаврентий Захарович, ушел с котомкой за плечами после прощания со всей семьей.
Хотьково – село большое, в нем имелось четыре колхоза и чугунолитейный завод, выпускавший изделия первой необходимости: колосники, чугунки, сковородки. Почти в каждой семье были и колхозники, и рабочие, одни приносили зарплату, другие – сельхозпродукцию, положенную на трудодни. Такой союз серпа и молота делал село не бедным и дружным. В дни, когда шла уборка урожая, завод закрывали, и рабочий класс вливался в ряды колхозного крестьянства.
Едва в Хотькове заслышали гул войны, как завод закрыли, колхозное богатство – лошадей, овец, кур – роздали по дворам с наказом сберечь до лучших времен. Устинье Гавриловне Петрухиной привели лошадь с телегой, поставили в сарай десяток овечек, закинули орущих кур. Со своей семьей она бы сладила с увеличившимся хозяйством, но немцы приближались с каждым днем все быстрее, а впереди верховым пожаром неслись слухи, перепугавшие женщину до смерти. Говорили, что оккупанты подвергают малолетних мальчишек кастрации, чтобы они, вырастая, становились безропотной тягловой силой и не давали потомства. Схватив кое-какие пожитки, она запрягла лошадь, усадила Алешу и Мишу и поехала в лес. Дома остались Пелагея, Аня и Настя – присматривать за хозяйством. Лучше бы они не оставались!
Раздались взрывы снарядов, все кинулись на большак, на беженцев сверху свалились фашистские стервятники. Люди стремглав неслись к лесу, падали, кричали, плакали.
Петрухины опомнились лишь в окопе, где были бойцы. На женщину с детьми они не обратили никакого внимания – наступал противник. Мальчишки слышали, как раздались какие-то команды, как недалече затарахтел пулемет, потом рядом хлестанули винтовочные выстрели. Запахло порохом, заложило уши, земля вздрагивала от снарядных разрывов. Наши атаку отбили, а матери подсказали, чтобы увела детей в более надежное место. Лошадка потерялась во время налета, и Устинья Гавриловна пошла пешком в Новоселки. Теперь, через многие десятилетия, Михаил Лаврентьевич удивляется: чужие люди предоставили не только угол в избе, но и лежанку, место на печи для детишек, делились всем, чем могли, не дали пропасть под забором.
Новоселки находились у самой огненной черты. Мальчишки собирались ватагами и, приплясывая на морозе, наблюдали за боями. Те страшные картины в их памяти остались навсегда. Последними натисками Московской битвы немцев отогнали подальше, линия фронта передвинулась, и в Новоселках освободилась жилплощадь – землянки, в которых обитали штабники, связисты, снабженцы. Одна землянка досталась Петрухиным – чуть ли не райское жилье! Сюда в апреле 1945 года вернулся отец, демобилизованный по болезни и возрасту. Сюда пришла Пелагея, угнанная немцами в Германию. Здесь оплакивали погибших. Фашисты заживо закопали главу большой семьи – Губарева Гаврилу Гавриловича, запороли шомполами Губарева Андрея Гавриловича. При немецком наступлении в их дом в Хотькове угодил снаряд. Там погибли пятнадцатилетняя Настя и семнадцатилетняя Аня. Пелагея уцелела только потому, что в этот момент вышла с ведрами за водой.
Через 13 лет после войны Михаил Петрухин, молодой рабочий Поронайского целлюлозно-бумажного комбината, получив первый отпуск, приехал в село Хотьково. В течение нескольких недель он гостил у Губаревых. Общаясь с ними, он открывал новые страницы пережитой драмы.
Снимки эти хранятся в семейном альбоме Петрухиных до сих пор, в редкие часы Михаил Лаврентьевич достает их. Вот на него смотрит родной дядя Афанасий Гаврилович, бессменный председатель Хотьковского сельсовета с довоенных времен, партизан, затем боец Красной армии; рядом его сестра Анна Гавриловна, узница одного из фашистских концлагерей в Белоруссии. Попала она за колючую ограду вместе с детьми, там у нее мученической смертью умер ребенок, ей самой свирепый охранник выбил прикладом зубы. Крайний слева – Петя, сын Афанасия, малолетний узник концлагеря, рядом с ним Маша, дочь Павла Гавриловича Губарева, бывшая малолетняя узница концлагеря. А еще в Домодедове жила Мария Афанасьевна, бывшая узница концлагеря.
С грустью достает Михаил Гаврилович еще один снимок, где его дядья с женами: Егор, Афанасий и Павел – сыновья заживо зарытого Гаврилы Гавриловича. Перед съемкой оделись они во все лучшее: мужчины в рубахах, сшитых сельским портным, женщины в платках, купленных на сельской ярмарке в забытые времена; все в сапогах, а Егор в валенках – даже летом у него мерзли ноги после войны и голодовок… И это через 13 лет после войны!
Пусть эти короткие рассказы бывших малолетних страдальцев войны напомнят в черный день 22 июня, что слезы их не высохли. Пусть прозвучат тревожным набатом заявления участников апрельской конференции: вермахт побежден, но фашизм жив. Будьте бдительны, люди!