Осенняя сказка
Замшелый пень в призрачном утреннем полусвете кажется страшным лешим.
Вряд ли кому удастся резко разграничить лето и осень, да и возможно ли это?
В полдень, греясь на солнце, басят шмели. Вроде еще лето, а перед восходом солнца на потемневших пнях обнаруживаешь голубоватый иней. Нет, однако, уже осень.
Утренние сумерки еще обволакивают лес серой сонной мглою, сквозь которую едва различается неуклюжий и тощий колодезный журавль с берестяным ведерком на шпагате да небольшой охотничий домик. Крыша избушки уже слегка покосилась, и по краям кое-где ее оторочило зеленое кружево лишайника. С потускневшими, потрескавшимися от времени бревенчатыми стенами, подслеповатым, будто прищуренным, оконцем домик кажется неказистым. Однако он, словно добрый старикан, дал нам ночлег на широком скрипучем топчане, и за это мы ему премного благодарны.
Идем по неприметной тропинке.
Тих и молчалив лес на рассвете. Лишь где-то в распадке едва колышется, журчит ручеек. Спросонья по-старушечьи ворчит-поскрипывает сухая, отживающая свой век пихта. Древняя елка, обросшая зеленой бородой лишайника, недавно рухнула рядом, обнажив толстые темные корни, похожие на тропических змей. Старый замшелый пень в призрачном утреннем полусвете кажется страшным лешим.
Наташа невольно замедляет шаг, втягивая голову в плечи. Затем, оглянувшись, улыбается и бегом минует «опасное» место.
В утреннем лесу свежо и сумрачно, пахнет опавшей хвоей и груздями. Но найти грибы непросто. Прячут они свои шляпки-воронки в лесной подстилке, лишь краешек белеет. Наташа их издали примечает.
– Назвался груздем – полезай в кузов, – всякий раз шутливо приговаривает она, аккуратно разгребая носком башмачка лесную подстилку вокруг шляпки гриба. Под кузовок берестяное ведерко приспособила – напрокат у журавля взяла. Почти до половины ведерка у нее уже набралось лесных трофеев.
А мне одни только мухоморы пока попадаются. Этот гриб искать не надо: красный, словно стоп-сигнал, он как бы предупреждает: это я – не перепутай! В шляпке его, как в тарелке, после дождя вода осталась, и насекомых здесь скопилось – не счесть. Комары и мухи уже не улетят, отведав «мертвой» водицы.
На опушке леса мы лакомимся мокрой, сизой от обильной росы, крупной черникой. Загорелись уже огненные кисти рябин. Хочешь – ешь кисловатые плоды осени, хочешь…
Я достаю из-за лацкана куртки-штормовки иголку и, распустив нитку, быстро нанизываю на нее красные шарики рябины.
– Ау! Ты куда пропал? – звонко окликает меня с соседнего склона моя напарница, когда я уже почти закончил свое занятие.
– Чемпионке по сбору грибов! – объявляю торжественным голосом и одеваю на шею Наташе рябиновые бусы.
– Наверное, грибы меня любят, вот и не прячутся, – кивнув на полное ведерко с груздями, смущенно признается Наташа. Вдруг в глазах ее загораются озорные огоньки:
– У нас с тобой, словно в песне, все складно получается: «Вместо кораллов на бусы кисти рябины дарит…» Наверное, эти бусы не хуже кораллового ожерелья? А впрочем, как сравнивать, если я его никогда не видела.
Мы выбрались на гребень водораздела Позднее. Будто заспанное, солнце выглянуло из-за сопки. От его света зазолотились кроны берез, а остроконечные кленовые листья вспыхнули оранжевым огнем.
Грустит разноцветный осенний лес, лишившись лучших своих солистов. Птичий хор безмолвствует. Лишь где-то вдали нет-нет да крикнет дятел, протяжно и жалобно, словно справляет панихиду по ушедшему лету. И в груди защемит так, будто расстаешься с хорошим человеком.
– А вон и село наше в лощине между сопками открылось. 3начит, пришла я… – Наташа поставила возле моих ног ведерко с груздями и протянула мне свою узкую ладошку.
– Если бы ты вчера мне не встретился, – улыбнувшись, призналась она, – окончательно бы я заблудилась и вряд ли выбралась из этих дебрей. А теперь уже сама дойду, провожать не надо.
Большие глаза Наташи, чуть было погрустневшие, вдруг снова оживились озорными, веселыми искрами:
– А то бабушка моя страдает дальнозоркостью, далеко видит – потом расспросами замучает!
Резко повернувшись, Наташа убежала по круто спускавшейся к селу тропинке. А в прозрачном осеннем воздухе еще долго кружились пушинки–семена иван-чая, задетого полой ее распахнутой куртки.