Пани Соня, сержант Польской армии

Отношения Польши и России до сих пор, как места былых сражений, напичканы минами, проволочными заграждениями, снарядами, готовыми взорваться от первого прикосновения.

Фронтовые подруги

Июльским днем 1944 года по фронтовой дороге шли две молодые девушки и весело болтали. Они получили новые назначения и теперь разыскивали «хозяйство Станевского» – полевой госпиталь. Ориентиры им дали приблизительные, но девушки полагали, что мимо все равно не пройдут.

Фронт напоминал о себе далеким и редким гулом, а лес источал запахи разомлевших сосен, напоминавших давнее детство, которое теперь виделось счастливым. Изредка над головами проплывали тяжелые бомбардировщики, вокруг них вертелись юркие истребители – прикрытие. Раз мимо проехало несколько крытых машин, потом пробежал «додж», где были офицеры, видимо штабники. Они улыбнулись девушкам и оглянулись. Заглядеться на них было не диво: франтовато надетые пилотки, румяные щечки, белозубые улыбки – все, чем богата молодость, не могли скрыть ни запыленные сапоги, ни солдатские гимнастерки, ни вещмешки и санитарные сумки – ноша, уродующая любую фигуру.

– Ты знаешь, Элька, – сказала одна, – до войны я только раз прокатилась на машине. Ездили мы, школьники, с концертом к военным, а оттуда нас развозили на грузовике, поскольку уже было темно. У нашего дома машина стала разворачиваться и осветила окна. Захожу я, а папа спрашивает: «Кто это приезжал к нам?» – «Военные меня привезли с концерта». Папа и руками всплеснул: «Нет, вы посмотрите, графиню Потоцкую привезли домой на машине!». Папа не знал других господ, хозяйничавших в наших местах. Теперь никого нет – ни графов Потоцких, ни папы с мамой.

Эля знала о гибели родителей подруги и быстро повернула разговор на цель поиска:

– Смотри: стрелка – «Хозяйство Мишина», наверное, интендант какой-нибудь. А где же наше?

В это время их догнала телега с довольно пожилым возницей.

– Садитесь, девчата, подвезу, небось, устали. В лесу жарко, а каково там?

Он показал кнутовищем на запад и расправил на телеге свежую траву. Девушки уложили вещмешки, санитарные сумки и уселись, свесив ноги.

– Гляжу – все одинаковое на вас, даже лычки на погонах. Выходит, фронтовые подруги.

Девушки весело отозвались:

– Вернее и сказать нельзя. Еще какие подруги!

Они сдружились сразу, на первых минутах знакомства, когда толклись в коридорах 2-го Ленинградского медицинского института, сдавая вступительные экзамены. Уже студентками они прожили целый год в одной комнате, рядом сидели на лекциях, корпели над конспектами и учебниками, бегали в кино, горячо обсуждали фильмы и книжные новинки. Их не разлучила даже война. Еще шли бои на дальних подступах к Ленинграду, а они уже работали на «Скорой помощи»…

В блокадном Ленинграде

Спустя много лет в Таллине, столице независимой Эстонии, скромным тиражом выйдет небольшая книжка блокадных воспоминаний. В ней Эля Рафаиловна Генделевич расскажет: «Нас направили на станцию «Скорой помощи» на Пушкинскую улицу, мы заменили призванных в армию медсестер. В первый день работы меня прикрепили к медбрату, мужчине средних лет, высокому, плотному с седыми усами. Взглянув на меня, худенькую и невысокую девочку, он с грустью спросил, как же я смогу поднимать раненых на носилках? А ведь тогда голода еще не было.

В конце дня старший товарищ меня даже похвалил, хотя я еле добралась до дома. Но вскоре пришли новые трудности и испытания, начался голод и постоянные обстрелы города. «Скорая помощь» оказалась на переднем крае. Машины выезжали туда, где были раненые и убитые. Мы оказывали раненым первую медицинскую помощь, развозили их по госпиталям.

Продовольственные нормы сокращались, уходили силы. Мужчины не выдерживали, и нам, женщинам, приходилось дежурить по нескольку суток. В день дежурства нам выдавали кое-какие продукты. Однажды я дежурила двое суток подряд, меня попросили остаться еще на сутки. Я почему-то не согласилась. Машина с другой бригадой отправилась на вызов и попала под обстрел. Все погибли.

Голод нарастал. Бомбежка и обстрелы продолжались. Усиливались морозы. Мы слабели. Начиналась цинга и острая дистрофия. На работу с Кирилловской улицы на Пушкинскую я ходила пешком в рваных валенках. Часто мы выезжали к ослабленным людям. Во дворе больницы лежали горы трупов. От всего этого можно было сойти с ума. В конце марта 1942 года мой организм все-таки не выдержал. В очереди за хлебом в магазине на Мытнинской улице я упала в обморок. К счастью, у меня не украли карточки, и я дожила до конца месяца».

В апреле 1942 года 2-й Ленинградский мединститут эвакуировали по Ладоге и направили долгом путем в Пятигорск. Но едва добрались туда – немец попер на Кавказ. Девушки стали отступать вместе с беженцами, ополченцами, войсками. Ввиду острой нехватки медицинского персонала их зачислили в запасной полк, который вскоре разместился в Грузии. В августе 1941 года был образован Закавказский фронт, прикрывавший государственную границу с Ираном и Турцией, оборонявший Черноморское побережье Кавказа. Оттуда подруг направили в женский полк под Москву, где готовили связисток, снайперов, пулеметчиц, медицинских сестер. На последних был, пожалуй, самый большой спрос. Быстро прошел курс подготовки – и их направили на фронт. Теперь они искали хозяйство товарища Станевского.

Седой крестьянин завернул худых лошадок во двор, за которым простирался огород. Из хаты вышла женщина в ситцевом платочке, поприветствовала девушек и пригласила к обеду.

– Попробуйте вареничков с вишнями, больше угостить нечем.

Девушки разделись.

–Элька, ты когда последний раз ела вареники с вишнями?

Пока они опустошали полумисок, хозяйка, сцепив ладони, глядела на них с явной жалостью и приговаривала:

– Кушайте, кушайте на здоровье.

– Как же мы после такой плотной еды пойдем?

Оказалось, что хозяин знает короткий путь к госпиталю. После получасовой ходьбы Эля закричала:

– Соня, гляди! Стрелка не прибита, а привязана бинтом – это могли сделать только санитары нашего госпиталя.

Вскоре фронтовые подруги Софья Рысина и Эля Генделевич докладывали подполковнику Станевскому о прибытии к новому месту службы. Он сообщил:

– Теперь вы будете служить в Первой польской армии.

Девушки переглянулись.

Трудный путь войска польского

Вторая мировая война была развязана 1 сентября 1939 года вторжением германских вооруженных сил в Польшу. Через 18 дней с польской армией было покончено. Уже 6 октября Гитлер прибыл в Варшаву и принял парад войск. Там же он изложил Кейтелю свои планы в отношении завоеванной страны: «Здесь необходимо поддерживать низкий жизненный уровень; мы хотим лишь одного – черпать отсюда рабочую силу… Местные власти обязаны создать предпосылки для того, чтобы очистить территорию рейха от поляков и евреев».

На территории Польши гитлеровцы создали целую сеть концлагерей, в которых людей истребляли всеми способами: голодом, непосильным трудом, расстрелами, ядовитыми газами. Только в Освенциме было умерщвлено около 4 миллионов человек. Вообще, само Польское государство должно было исчезнуть с лица земли и стать частью Германии.

Значительная часть поляков, в числе которых были солдаты и офицеры, оказались в Советском Союзе. 30 июля 1941 года в Лондоне между послом СССР в Великобритании И. Майским и главой польского эмигрантского правительства В. Сикорским было подписано соглашение о создании на территории СССР польской армии. 14 августа 1941 года в Москве представители советского и польского командований подписали военное соглашение. Сроки формирования армии В. Андерса определили первым октября 1941 года. 4 декабря Сталин и Сикорский подписали Советско-польскую декларацию о дружбе и взаимной помощи. Оба государства обязывались совместно вести войну до полной победы над фашистской Германией.

Напомним: враг стоял у стен Москвы, экономика страны из-за огромных территориальных и материальных потерь находилась в тяжелейшем состоянии, однако Советский Союз предоставил крупные кредиты армии Андерса. Опираясь на подписанные соглашения, наше руководство просило отправить на фронт хотя бы одну польскую дивизию. Не дали! Находили десятки причин, чтобы уклониться от выполнения принятых на себя обязательств. Более того, среди польских солдат и офицеров велась активная антисоветская пропаганда. У нас жили, за наш счет ели-пили, нас же поносили, а потом потянулись через Иран в теплые края. В марте-апреле 1942-го выехало 43 тысячи поляков. Когда немцы развернули широкомасштабное наступление на Сталинград и Кавказ, состоялся второй этап эвакуации Андерса. Надо было спасаться, ибо корабль, на который они временно перебрались, получил глубокую пробоину и скорее всего пойдет ко дну.

Всего из СССР в 1942 году эвакуировалось через Иран 114 тысяч 500 польских военнослужащих и членов их семей. Войцех Журавский, бывший офицер народного Войска Польского, после войны писал: «Из тех, кто оказался в Иране, Палестине, Египте, лишь некоторые вернулись на родину. Большинство выжидало, многие начали служить в корпусе охраны под началом американцев… Я понимаю их горечь – ведь они хотели сделать как лучше, а оказалось, что они служили чужим интересам, вместо того, чтобы служить Польше… В том виноваты не они, а их командиры».

Отношения Польши и России до сих пор, как места былых сражений, напичканы минами, проволочными заграждениями, снарядами, готовыми взорваться от первого прикосновения. И каждая сторона, ступая на это пространство, рискует понести новые потери. Мы не забыли, как поляки терзали Россию в период смуты, какие тяжелые войны велись в годы борьбы за независимость Украины, как корпус князя Понятовского, имея в своем составе 34500 человек, участвовал в походе Наполеона на Москву. Поляки не могут простить разделы Польши, подавление восстаний в XIX веке. Сейчас мало кто знает, что в 1831 году между Царством Польским и Россией произошла война, именовавшаяся в учебниках как подавление польского восстания.

С 1815 года по решению Венского конгресса значительная часть Польши под именем Царства Польского вошла в состав Российской империи. Царство Польское имело свою конституцию и собственную армию в 30 тысяч человек. Армия содержалась за счет Российской империи, а не за счет польского казначейства.

13 января 1931 года сейм объявил династию Романовых лишенной польского престола. Для защиты своей независимости поляки собрали под ружье до 140 тысяч человек. 24 января русская армия перешла польскую границу и начала боевые действия. 2 февраля поляки разбили два русских полка. 7 февраля произошло сражение при Вавре: урон русских – 3 тыс. 700 человек, у поляков примерно столько же плюс 600 человек, попавших в плен. 13 февраля в сражении при Грохове участвовало до 60 тысяч русских и около 44 тысяч поляков. Потери сторон таковы: русских – 9 тыс. 400 человек, поляков – 12 тысяч. 14 мая в ожесточенном сражении у местечка Остроленка, которое длилось с 6 часов утра до 7 часов вечера русская армия потеряла до 5 тысяч, польская – 9 тыс. 500 человек. 20 августа, сосредоточив у стен Варшавы 70-тысячную армию при 362 орудиях, граф Паскевич-Эриванский начал штурм города. Бой продолжался два дня, ожесточение превосходило все меры. В Варшаву русские войска вступили лишь после того, как ушли ее защитники. Потери русских за два дня составили свыше 10 тысяч, поляков – 11 тысяч. Всего же за время этой войны они потеряли свыше 36 тысяч человек.

А ведь еще было народное восстание в Польше в 1863 году. Его усмирение сопровождалось жестокими казнями, было уничтожено до 30 тысяч человек, в основном крестьян и ремесленников. И как после этого поляки должны были относиться к русским? В литературных и музыкальных салонах России читали стихи Адама Мицкевича, слушали мазурки и прелюдии Фредерика Шопена, а в это время русские каратели пороли и вешали польских крестьян.

Поляки нам не могут простить расстрел органами НКВД в 1940 году пяти тысяч польских офицеров в Катынском лесу. Но и нам не мешало бы помнить 30 тысяч красноармейцев, попавших в плен в 1920-м во время нашего похода на Варшаву и расстрелянных поляками. Однако когда совершилась фашистская агрессия, Польское государство перестало существовать, и в тяжких сражениях решалась судьба Советского Союза, то следовало, распри позабыв, образовать единый фронт. Путь от Москвы и Сталинграда до Варшавы был ближе, чем от Тегерана и Каира. Они выбрали последний – это их дело.

Но были в Советском Союзе и другие поляки, горячо желавшие освободить свою поруганную землю кратчайшим путем. В мае 1943 года они сформировали под Рязанью 1-ю польскую дивизию имени Тадеуша Костюшко. В первый бой она вступила у деревни Ленино Могилевской области 12 октября 1943 года. Разведка у немцев работала неплохо, им стало известно, где заняли позиции поляки. Гитлеровцы пригрозили повторить тридцать девятый год. Но теперь поляки были не одни, а в составе 33-й армии Западного фронта, польскую дивизию поддерживала армейская артиллерия, авиация 1-й Воздушной армии, фланги надежно обеспечивали наступающие части советских войск, с которыми имелось полное взаимодействие. В течение двух дней польские воины успешно атаковали, стойко отражали контрудары врага, захватив 58 орудий и свыше 300 пленных. Здесь начал свою военную биографию двадцатилетний Войцех Ярузельский, офицер разведки.

В память об этом сражении в Польской Народной Республике 12 октября ежегодно отмечалось как День Войска Польского. Скоро дивизия переросла в 1-й польский корпус, а в апреле сорок четвертого была создана 1-я Польская армия. Она находилась в оперативном подчинении командующего 1-м Белорусским фронтом и участвовала в проведении Люблинского-Брестской, Варшавско-Познанской, Берлинской и Пражской операциях.

20 июля 1944 года Военный совет 1-й Польской армии обратился ко всему личному составу со специальным приказом: «Уже не дни, а часы отделяют нас от того момента, когда мы вступим на польскую землю. Мы ждем во всеоружии, чтобы плечом к плечу с героической Советской Армией изгнать оккупантов с польской земли. Наша безграничная радость сливается с глубокой благодарностью нашему союзнику – Советскому Союзу. Это он дал нам в руки оружие, а значит, и возможность продемонстрировать перед всем миром волю польского народа к свободе и независимости».

К маю 1945 года Войско Польское насчитывало до 400 тысяч человек. Убитыми оно потеряло около 18 тысяч человек. Потери Красной Армии в боях за освобождение Польши составили 600 тысяч.

О любви

Я пришел к Софье Соломоновне, чтобы поздравить ее с юбилеем и спросить, то ли ей уже восемьдесят пять, то ли всего лишь восемьдесят пять. Исполнилось или исполнится?

Она останавливается, смотрит строго и вопрошает:

– Послушайте, вы думаете, что в бедной еврейской семье отмечали кому-то дни рождения? Отец, Соломон Ильич, был портным, но шил не фраки богачам, а беднякам повседневную одежду. Что они могли заплатить? Мама, Бася Львовна, готовила, стирала, мыла, делала по дому разную работу, которой всегда много, но которую никогда не видно. Они любили друг друга, любили нас, детей, но дни рождения даже маме не отмечали. Папа спрашивал: «Разве мы паны какие? Или ты графиня Потоцкая?».

О вехах своей биографии Софья Соломоновна говорит мимоходом, рассыпая шутки, роняя острые словечки.

– Когда я вышла замуж? А вы бы еще спросили зачем? Вышла за ефрейтора. Хотите старый анекдот? Стучатся к бабке в хату. «Кто там?» – «Военные». – «Сколько вас?» – «Два солдата и ефрейтор». – «Солдаты заходите, а ефрейтора привяжите под навесом».

Владимир Александрович, муж, тоже фронтовик, курит, посмеивается. Он, видимо, это слышал не раз.

– Правда, когда мы поженились, он уже был старшиной второй статьи, то есть младшим сержантом, а я все равно званием была выше. В Польской армии меня звали «пани Соня» или «пани сержант». А какие поляки кавалеры!

Наш госпиталь разместился в каком-то польском городке, названия уже не помню. Пошли мы с Элей побродить, посмотреть, как живут люди, заодно и себя показать. В центре – кафе, слышна музыка. В полусотне километров воюют, а тут танцуют. Зашли мы – все взоры на нас. Еще бы – польская форма нам к лицу! Для нас освобождают столик, деньги у нас есть, нам уже выдали злотые, и мы садимся. Играет маленький оркестр. Польский офицер подлетает ко мне, галантно приглашает на танец. Кавалер просто очарователен: форма на нем новенькая, усы франтоватые, короткая стрижка разделена аккуратным пробором. Но я больше думаю о том, как я выгляжу в танце. Когда музыка смолкла, офицер проводил меня на место, щелкнул каблуками, раскланялся и поцеловал мне руку. Я зарделась, как маков цвет. Ну, вам же не понять, что чувствует девушка, которой впервые в жизни поцеловали руку. Вам не понять! А позже мне объяснили: в Польше так принято. Каждый вежливый кавалер, если он не хуторской увалень, по окончании танца целует партнерше руку. Только и всего-то.

Но чаще вспоминается совсем иной случай. Вот отступаем мы по пыльным дорогам к Кавказским горам. Стоит неимоверная жара, постоянно хочется пить, липкий пот заливает глаза, течет по спине, вызывая зуд во всем теле. А тут еще нас постоянно преследуют немецкие самолеты – бомбят, поливают свинцом из пулеметов, воем выматывают душу. В каком-то селении остановились перевести дух и привести себя в порядок, переменить повязки на раненых, проглотить хоть какое-нибудь варево. И вдруг ко мне подходят два кавказца: один – сержант, другой – лейтенант. Мы с ними идем почти неделю. Сержант побойчее, он и держит речь: «Соня, я и мой друг Тимур тебя любим. Прими от нас подарок». Разворачиваю – редиска! В этой ошалелой кутерьме – редиска прямо с грядки! Я им улыбнулась и сказала спасибо. Им от меня ничего не нужно было, за всю дорогу они даже не пытались за мной ухаживать, отошли в сторону, только издали сверкали их улыбки. Я поняла, что это не плотская любовь, это иное, возвышенное чувство, они любят во мне спутницу на горестной дороге отступления, они жалеют меня, как мечту своей молодости, и готовы заслонить от всех бед.

Фронтовая любовь – самое святое чувство, потому что у каждого из влюбленных стоит за плечами смерть. Один молодой поляк (все они были молоды и красивы!) поклялся медицинской сестре Ядвиге: «Язя! Если меня ранят и будет суждено умереть, то перед кончиной я произнесу твое имя». Потом мы узнали, что, на беду, именно так и произошло. Мы верили, что в последние минуты ее светлый облик облегчил ему мучения. А Язя долго плакала. Забьется в какой-нибудь уголок – только плечики вздрагивают. И мы, пытаясь ее утешить, тоже оплакивали ее любовь, а многие – и свою собственную. Кто скажет, сколько девичьих и женских слез было пролито на той проклятой войне!

О перине и умении жить

Вдругорядь Софья Соломоновна рассказывает о чем-то совсем далеком от войны. При этом она делает предупредительный жест:

– Об этом писать не надо. Все-таки немножко стыдно, что мы пришли в Европу, не зная, в какой руке держать вилку, а в какой нож.

– Зато знали, как держать автомат.

– А я еще раз вам говорю: за всю войну я не убила ни одного немца. Не приходилось. Я помогала выхаживать раненых.

Она наклоняется поближе, будто желает доверить великую тайну.

– Однажды начальник госпиталя направил меня в Краков. Дело было нехитрое, надлежало срочно доставить пакет в штаб армии или фронта – теперь это неважно. Узнав об этой командировке, ко мне обратился сослуживец Вацлав, шофер: «Пани Соня, зайдите к моей сестре и скажите, что я жив и здоров. Вот адрес». В Кракове, исполнив поручение подполковника Станевского, я отправилась к сестре нашего шофера. Звоню – дверь открывает горничная. Представляюсь, излагаю цель визита. Из покоев, услышав имя Вацлава, быстрыми шагами выходит женщина, приветливо здоровается. Горничная принимает мою шапку, шинель, и через несколько минут я уже окружена всеобщим вниманием, предупредительностью. Меня сажают за стол, выставляют угощения на белоснежную скатерть, подают приборы, то есть вилку, нож, накрахмаленную салфетку, наливают в бокал какого-то прозрачного вина. Привыкшая есть из походного котелка, я прихожу в замешательство. Хозяева тактичны, они делают все, чтобы я не чувствовала смущения, расспрашивают о войне, о здоровье брата, о моих родных. Владея белорусским, я понимаю польский, в общем, мы объясняемся.

Время командировки позволяет, и я остаюсь здесь на ночь по настойчивым увещеваниям хозяев. Перед сном горничная провожает меня в ванную, поясняет, куда сложить одежду, что надеть после мытья, как включить воду. Для меня здесь удивительно все: зеркала, полочки с какими-то флакончиками, губки для мытья, предметы, назначение которых я затрудняюсь определить… Вы можете передать, что испытывает фронтовичка в ванной? Наконец, меня провожают в спальню, укладывают на пуховики, покрытые чистой простыней. Сверху на меня ложится легкое одеяло, заправленное в белоснежный пододеяльник. Верхний свет гаснет, включается лампа с зеленоватым абажуром, и тут я вижу томик Пушкина на русском языке. Милый Пушкин! Но на пятой строке я погружаюсь в глубокий сон.

Утром меня ждет еще один сюрприз: вся моя одежда выстирана и выглажена, белый подворотничок подшит. На завтрак подают кофе, сливочное масло, белую булку.

Возвращалась я в свой госпиталь с сумятицей в душе и путаницей в голове. Я выросла в обстановке, где благом была тарелка пшенного супу и кусок черного хлеба, в городах и селах, которые освобождала наша армия, мы видели разорение, ужасную бедность, больных детей. То же было и в Польше. Тогда откуда такая, по моим тогдашним понятиям, роскошь? Если они едят белую булку с крестьянским маслом, то кто-то и масло производит, и булку выпекает, но достаются они не всем. Выходит, немцы и война отдельно, а булка с маслом – отдельно. Однажды к нам привезли троих в полосатой одежде – живые скелеты, обтянутые кожей, сказали, что из концлагеря. Мы их выхаживали в первые две недели, потом их куда-то переместили. Кто они – не знаю. Я боялась с ними заговорить, чтобы не узнать что-нибудь такое, что может быть страшнее ужасов блокадного Ленинграда и всего, происходившего на войне.

Позже я прочитала у замечательного писателя Бориса Горбатова очерк «Лагерь на Майданеке»: «Ветер с Майданека стучал в окна: поляк, помни о печах дьявола, помни о смерти!.. Трупный запах стоял над Люблином. Трупный запах висел над Польшей. Трупный запах подымался над всей замордованной гитлеровцами Европой. На 25 квадратных километров раскинулась эта фабрика смерти со своими агрегатами: полями заключения, межпольями, газовыми камерами, крематориями, рвами, где расстреливали, виселицами, где вешали, и публичным домом для обслуживания немецкой охраны лагеря. Все дорожки в лагере вымощены, трава подстрижена. Подле домов немецкой администрации – цветочные клумбы и кресла для отдыха на лоне природы… Пять печей сжигали в день 1400 трупов. Их золой удобряли поля». Допустимо представить, что офицеры, служившие в концлагере, собирались по праздникам со своими женами, пили вино, слушали музыку, танцевали, развлекались и чувствовали себя вполне нормальными людьми, и они сами, и их жены полагали, что фабрика смерти сродни фабрике по пошиву дамского белья. И если бы к ним приехал человек с известием о том, что жив родной брат хозяйки, его бы встретили, как встретили меня в Кракове. Некорректное сравнение, но оно настойчиво стучится в мой ум. Наконец, я думаю: Европу освободил советский солдат, питавшийся из алюминиевого котелка, не знавший, для чего нужна салфетка, не имевший понятия, как держать чашку с кофе и как намазывать крестьянское масло на белую булку. Он же делился хлебом и кашей с польскими и немецкими женщинами и детьми.

О жизни и смерти

Дело военных решать боевые задачи, то есть уничтожать живую силу и технику противника; дело медицинских работников – спасать и выхаживать раненых. Медсанбатам было предписано двигаться безотрывно за наступающими войсками, разыскивать, выносить и вывозить раненых, производить срочные операции, далее распределять пострадавших по госпиталям – полевым и тыловым. Не все по писаному получалось, но все же за годы войны медицинские работники вернули в строй миллионы людей – 72 процента раненых. Выхаживали всех – безруких, безногих, слепых, оглохших, – дома рады были живому сыну, мужу, брату, отцу. Однако даже если у него не было родных или они отворачивались от калеки, его спасали ради него самого. Жизнь была лучше смерти.

Мы не успевали за наступающими войсками. Едва передислоцируемся – уже доставляют раненых, в операционной трудятся хирурги. Мы ждем, приготовив постели, которые возможны в фронтовых условиях: набили матрацы и наволочки сеном или соломой из близлежащих стогов, застелили простынями, конечно, не новыми, но выстиранными и выглаженными. И вот приносят прооперированного, для которого госпитальная жизнь начинается с той минуты, как он приходит в себя. Его физические боли умножаются страданиями нравственными: будет ли он жить? А если будет, то как? Еще несколько часов назад он был здоровым человеком, способным воевать и ощущать все земное, а теперь его пеленают, как младенца, кормят с ложечки. Впадая в забытье, он видит себя прежним: проснувшись, обнаруживает, что сон был обманом, а явь – вот она: слева и справа койки с ранеными, тяжелый воздух пропитан запахами лекарств, слышны крики, зубовный скрежет, продолжительные стоны.

Утром мы их умываем, то есть, протираем лицо влажным полотенцем, меняем повязки, простыни, кормим с ложечки, делаем уколы, даем лекарства, утешаем, подбадриваем. Хирург делает обход и первым делом спрашивает: «Газы отходят?». Больной недоумевает, полагая, что речь идет об отравляющих веществах. «Пукаешь?» – «Да». Врач поднимает палец: «Что мне Моцарт, Бетховен или Чайковский – для меня нет лучше этой музыки! Значит, кишечник заработал, операция прошла удачно, и ты будешь жить».

Пришли монашки, помогают нам. Они обучены сестринской профессии, все делают расторопно, хорошо. Их появлению особенно рады поляки. Но вот ко мне приходит Агата, жалуется, что раненый ругается, сквернословит, упоминая имя Бога. Я ей отвечаю: «Сестра Агата, он не тебя ругает, не Господа, он ругает войну, свою боль». Особенно тяжелы фантомные боли, когда болит отрезанная рука или нога. Ее нет, а она болит. Когда болит раненая рука, то ее можно лечить. А как лечить то, чего нет? Только после войны, вспоминая свою службу в госпиталях, мы с Элей спрашивали себя: как мы выдержали? Ведь нам было тяжело, уставали физически, страдали душой. Позовет молоденький солдатик, попросит попить, а сам смотрит, слеза у него катится, может, вспоминает свою одноклассницу. Утром у него уже глаза закрались, нос заострился – все, отходит. И не увидит он свою девушку, не увидит она его. Или обращается раненый постарше: «Напиши моим, что весной приду вчистую, на фронт больше не пошлют». Через неделю и его хоронят, а он перед смертью не о себе думал, а о жене и сыне, который родился на третий день войны. Так и умер, не увидев его.

Уже находясь в Польской армии, я получила письмо от старшего брата Моисея. Он переслал письма младшего брата Ильи, которому в сорок первом исполнилось 16 лет. Эти письма сохранились, вот что он писал 30 июня 1942 года: «Нас заперли в концлагерь, а 26 ноября устроили расстрел. Я спрятался под дровами и таким образом уцелел. Маму нашли, папа был в сарае, его тоже нашли. Там же расстреляли Лильку Капилевич, стариков Конфедератов. Мне удалось выбраться. Я зашел к Витьке Киселеву, он меня накормил, и я пошел лесами в сторону Витебска. По дороге я попал к партизанам, обморозился, и меня переправили через фронт. Теперь я комсомолец». Эти истершиеся листки – единственная память об Илье, который ушел на фронт и не вернулся.

Я тогда много думала. Очень хотелось дожить до победы, чтобы, оплакав всех погибших, посмотреть на послевоенную жизнь, которая должна быть не просто хорошей, а сказочной. Ведь не будет войны!.. Мы с Элей вернулись в свой институт. Тогда, согласно приказу Сталина, всех недоучившихся зачисляли на тот курс, с которого они ушли на фронт. Конечно, реальность не совпала с мечтами. Еще звучали песни военных лет, поэты слагали нам стихи:

Сняли вы бушлаты и шинели,
Старенькие туфельки надели.
Мы еще оденем вас шелками,
Плечи вам согреем соболями.
Мы построим вам дворцы большие,
Милые красавицы России.

В студенческих буднях мы так и ходили в стареньких туфельках. Какие там соболи и шелка, если стипендии на еду едва хватало! Институтский профсоюз находил для нас вечернюю работу, чаще всего на ткацкой фабрике. Ничего, работали, носа никто не вешал, над бедностью своей подшучивали:

Бразды пушистые взрывая,
Бежит студент быстрей трамвая,
А на штанах его давно
В Европу светится окно.

Как быстро все минуло! В 1949 году мы получили дипломы. Элю направили в Таллин, я попросилась на Сахалин. На прощанье мы обнялись и всплакнули. Подумать только – неразлучны были девять лет, и каких лет! Здесь я вышла замуж. Давно стали взрослыми мои дочери Лариса и Галина. Выросли три внучки, у одной из них – сын, которому идет десятый год – мой правнук.

На юбилейные даты нашего выпуска мы съезжались со всего Советского Союза в Ленинград, но прежде я спешила в Таллин. В каждый свой отпуск я сначала летела в Таллин, а уж потом в Оршу и иные места. И теперь первые праздничные поздравления я отправляю в Таллин. Не прав был поэт, суля нам шелка и дворцы. Зачем они? Нам дороже дружба и память военных лет.

Прошли десятилетия, а в памяти доброй женщины не меркнет тот солнечный день, когда две фронтовые подруги шли сосновым бором, когда наши стремительно наступали, освобождая родную Белоруссию, в Москве в честь армий и фронтов гремели салюты, когда весь народ был одержим великой целью – победить врага.